С Зинкой я познакомился случайно. С женщинами всегда так знакомишься. Получил зарплату и решил в честь сего события посидеть не в любимом, но поднадоевшем баре, а в другом местечке, прикинув, что спустить сегодня туда-сюда штуку можно. Напротив меня сидели две женщины, Зинка с подружкой, как выяснилось позже. Как зовут эту подружку, я не запомнил, да и тогда мне показалось, что она типичная блядь – уж больно откровенно ко мне липла, а Зинка наоборот сидела мрачная, насупившаяся. Но выяснилось, что проститутка как раз Зинка: сама мне об этом рассказала, когда мы проснулись наутро у нее, где-то в районе Обухово. А мрачняк свой она объяснила банальной запойной депрессией.
Зинка была элегантной, яркой брюнеткой, в том возрасте за 30, когда годы и обстоятельства уже начинают подтачивать женскую красоту. А у нее этих обстоятельств хватало. И глаза были усталые. Родом она была то ли из под Томска, то ли из под Томи – я так и не разобрал - и ее история была типичной историей симпатичной девушки из провинции. Родители – алкогольные представители советского пролетариата, пережеванные перестройкой, веселое заводское детство, с грехом пополам законченная школа, грубая дефлорация от пьяных парней, проституция на трассе, три аборта, первый из которых – непонятно кем и непонятно как сделанный – лишил ее возможности стать матерью, Москва, стрип-клуб, девочка по вызову, неожиданный богатый буратино из Питера, переезд, клиенты то тут, то там, “затрахавшие”, по ее выражению, все мозги, но все ж это было явно лучше, чем стоять у дороги – хоть не останешься в канаве валяться, а потом вообще серьезно подфартило, образовалась квартира, о двух комнатах (хоть и на окраине, но очень нехило отремонтированная и обставленная), то ли от севшего на зону клиента, то ли от того буратино – я опять не разобрал – и с работой удалось подзавязать, осталась лишь парочка старых знакомых, с которыми Зинка очевидно временами встречалась, и у которых явно были тугие кошельки, судя по названиям ресторанов, где она периодически заседала, и по коллекции духов и платьев от всяческих Шанель и Версаче. Словом, как она усмехнулась, “почетная отставка”, весьма редко выпадающая на долю женщины, погрязшей на подобном промысле. По молодости, попав в столицу, Зинка было подсела на героин, но, надо отдать ей должное, смогла слезть. Правда, взамен любила выпить и не слабо. Но тут мы сошлись. Я тоже в этом деле не промах.
Как-то так сложилось, что я часто вызывал симпатию у женщин, старше меня по возрасту. В случае с Зинкой на меня обрушился коктейль нереализованных девичьих мечтаний пополам с исковерканным материнским инстинктом. Во всяком случае, она не раз всплакивала и бормотала “мальчик мой”. Я предпочел горестный опыт и откровенное чувство этой женщины с изуродованной душой и телом гламуру пустоголовых девиц, окружавших меня в университете. Конечно, глядя на ситуацию со стороны, я не мог не признавать свою прямую выгоду от наших отношений: на мне не висел груз ответственности, было понятно, что сей роман не имеет продолжения, и, что гораздо важнее, Зина сама это понимала. Потому наше общение носило легкий, ненавязчивый оттенок среднего арифметического между диктатурой любви и развязностью эроса. Естественно, я скоро привык появляться и в удобной зинкиной квартире, и в ее гостеприимных объятиях.
Если с Зинкой все было более-менее понятно, то с Цветиком история начиналась смутно. Ясно было только то, что мы с Зинкой крепко погудели три дня подряд, а на четвертый она куда-то смоталась, оставив меня валяться в полуобморочном состоянии. Одним из ее любимых развлечений был безумный секс с похмелья. Я в каком-то тумане иногда вставал, выпивал бутылку пива, тщетно пытаясь прийти в себя, потом блевал зеленой желчью, выворачивая себе кишки и, проклиная все на свете, валился обратно в кровать. Под вечер я понял, что либо пан, либо пропал. Налил трясущимися руками себе рюмку водки и долго настраивался, смотря на проклятую жидкость. Не опохмелишься нормально – так можно и с ума к черту сойти. И сердце у меня весь день ходило ходуном. А примеры, к чему это может привести, перед глазами, далеко ходить не надо. Я выдохнул, заглотил. Запил соком. Посидел, сканируя ощущения. Вроде прошла. Подождал немного, выпил еще одну. Покрутился, повертелся – еще. Хватит. Подождал пять минут – вроде полегчало. Фу-х ты, черт. К дьяволу Зинку с ее пьянками. Я кое-как залез под душ, дрожа всеми конечностями, смыл с себя всю потную дрянь, переоделся в чистое, почувствовал нормальный блаженный сон, поменял смятые простыни и рухнул на подушку. Как пришла Зинка – не слышал. Как они устраивали кавардак, еще что-то пили, хотели меня разбудить, слава богу, тоже не уловил. Но зато уловил я, когда очнулся часов в 6 утра, что слева, закинув на меня ногу, дрыхнет Зинка, а справа находиться неизвестное существо с дивно пахнущими волосами. Существом была Цветик. Так ее появление совпало с моментом моего “выздоровления” от жестокого отходняка.
Звали ее на самом деле Света, но Светик, цветик-семицветик и т.д., и т.п. – в общем, стала Цветиком. Родом это безалаберное семнадцатилетнее создание было (тут я запомнил) откуда-то из под Череповца, выросла в детдоме, гоняла с 14 лет автостопом по всей России, где-то училась, где-то рисовала, где-то пела, с кем-то дралась, с кем-то жила, перекрашивала каждую неделю волосы, одевалась в нелепые балахоны или в ультракороткие юбки (по настроению), читала фэнтези пополам с Кэти Аркер, но при всем при этом имела светлую голову, умудрившись безо всякой помощи поступить на филфак в Герцовник. Была она ярой сторонницей чистой женской любви, но, как, ухмыляясь, нашептала мне, не стесняясь в выражениях, Зинка, еще просто не испытала истинной прелести общения с мужчиной. На меня тут же возлагалась почетная обязанность ликвидировать это недоразумение. Я покрутил пальцем у виска, но Зинка закусила удила, и впоследствии, буквально в течение недели обнаружилось, что Цветик как минимум бисексуальна, а если хорошенько взвесить все “за” и “против”, то скорее даже традиционалистка.
Как потом выяснилось, Зинка с похмела зачем-то сунулась в гей-клуб и там познакомилась с Цветиком, которая скучала по причине “забившей на нее” подруги. Бутылка мартини, еще одна, танцульки, поцелуйчики, запудрила девчонке голову, будто она матерая лесбиянка, и приволокла к себе. На следующий день, когда мы прочухались, они полдня тренировались надо мной в остроумии, а потом, оставив за домохозяйку, ускакали в салон красоты. В чем-чем, а в этих делах Зинка толк знала и, забрав с собой чумазую гусеничку, вернулась со светлой бабочкой. Когда я взглянул на новоявленную озорную, прелестную шатенку, то испытал полный спектр сексуальных переживаний скованного праведника в духе дешевых сюжетов, когда некий солидный товарищ, мучаясь, наблюдает из под умной книжки (газеты) за резвящейся молоденькой дочкой (сестрой, подругой) соседа (ближайшего родственника).
Мы стали жить втроем. Скоро по всей квартире были разбросаны различные рисунки, шитые куклы и игрушки, всевозможные каракатицы из пластилина и фольги – все это Цветик называла “бездельем души”. С навесного потолка зазмеились разноцветные гирлянды, погремушки, на подоконнике задымили ароматические палочки. Появился было и чумазый, зашуганный кот, которого Цветик приволокла с помойки, но тут Зинка встала на дыбы, я прочел нотацию об ответственности из “Маленького Принца”, и Цветик, чуть не плача, отнесла ошалевшего от обилия впечатлений кота на улицу. В ней была эта природная чуткость, реакция души, потребность жалеть кошек, собак, бомжей, вообще людей, Зинку, чью трагедию она распознала гораздо быстрее и глубже, чем я. Было непонятно, откуда она смогла взять эти чувства при ее нерадивом прошлом. Наверно, она где-то жалела и меня, но, конечно, не показывала вида. С ней к нам пришло что-то недостающее, свежесть, новизна, чего мы с Зинкой бессознательно хотели, но сами того не могли понять, да и не смогли бы создать: она - в силу своей искалеченности, я - в силу своего характера. Цветик же была неугомонна. Она называла меня “сексуальным узурпатором”, провозглашала: “феминистки всех стран, соединяйтесь!”, предлагала закономерно понизить мой статус до “автоматического дилдо пятого поколения”, а для компенсации слепить мою глиняную статую с огромной фаллической составляющей. Это будет символизировать упадок и вырождение высшей касты мужчин, вся былая мощь которых останется лишь в статичном монументальном отображении. Цветик вообще болтала без умолку, фантазия у нее была просто сумасшедшая, и Зинка хохотала до икоты. Я прихлебывал пиво, делая вид, что выше этой несуразицы и пытаюсь понять идеи сочинения, носящего, как назло, название “Монадология”, но потом не выдерживал, бросался за Светкой, начинавшей с визгом удирать от меня по комнатам, зажимал ее где-нибудь в углу, закрывал поцелуем рот и прихватывал за соответствующие места. Доводил ее до мягкого блеска в глазах, укладывал на диван, говоря “извини, дорогая, мне надо идти” и усаживался назад в кресло. Цветик с пафосом кричала “прости!” и “в меня входит закон мироздания!”. Ее, притворно охая, усаживалась утешать Зинка и заканчивалось это все, в конце концов, дурачеством, смехом, оргией.
Да, все плавно, незаметно, скатилось с обычных основ. Парадигмы перестроились. Но извне нас никто не беспокоил, не было средств для сравнения, существование наше организовывалось само собой, не встречая препятствий, да и некому было задавать вопросы. Бывало, я неожиданно просыпался посреди ночи: Зинка дышит в плечо, Цветик лежит, свернувшись калачиком, серо-голубое сияние исходит от окна, к которому я подхожу и, глядя на расчерченный линиями света и векторами машин проспект, на маленькие и редкие фигурки прохожих, вдруг осознаю, насколько холоден, далек и неправилен этот мир за окном, насколько его законы и суета отличны от мягкого устройства нашего квартирного общежития. Пожалуй, в те минуты я наиболее отчетливо, чем когда-либо, ощущал относительность всех человеческих представлений и построек в столь туманных и косных областях, кои зовутся “моралью” и “благом”. Да, прошло время и пройдет еще, я встречу других людей, испытаю новые эмоции, но наверно, даже когда я буду чувствовать близость пропасти, в которую мы рано или поздно падаем, осознавать предельную границу моих исследований, я все равно вспомню эти ощущения томных ночей, наполненных теплом и снами – бледными, расплывчатыми картинами, плавающими в потоках дыхания трех, спокойных и умиротворенных людей.
Вскоре после появления Цветика я получил очередную зарплату, подпорченную кучей пропусков, мы с Зинкой поговорили, прикинули финансы, она сказала, что сможет еще раздобыть некислую, в общем-то, сумму и махнула рукой: увольняйся! Чучело на работе, именующееся “старшим менеджером” старательно выслушало мои слова, поднялось и запрограммировано заговорило про некую “верность” компании. До того я испытывал мрачную злобу по отношению к этому тупому, высоченному парню с коровьим взглядом, мечтал при удобном случае послать его на три буквы, но теперь не мог сдержать некой странной жалости. В конце концов, это был не склизкий лизоблюд, а просто не способное ни к чему большему, чем жить по инструкциям, покорное порядкам существо, которому, по-хорошему, сидеть бы на тихой канцелярско-секретарской должности, а не “управлять” людьми в этой, организованной какими-то мудаками, конторе. Я не стал его дослушивать, повернулся и прошествовал через длинное, забитое столами и компьютерами помещение, именовавшееся “офисом”, где, дурея от духоты и дебильной, однообразной работы, потели, сидя чуть ли не на друг друге, более полусотни человек. Бумаги меня не интересовали, официально я не оформлялся.
Я вышел из здания бизнесс-центра и почувствовал, будто у меня выросли крылья. Помню, стоял чудный, хоть и слегка морозный осенний денек, светило солнце, светило четко, геометрично; листья, скованные холодом, напоминали попавших под стекло коллекционера бабочек; пар, вырываясь изо рта, принимал миниатюрные кучевые формы облаков, доказывая, что небо иногда спускается на землю, тем более, что по моим ощущениям, я был буквально заново рожден, и, купив бутылку пива, я не спеша отправился пешком от Балтов к Невскому. Заскочил по пути в ювелирный магазин, дошел до любимого Казанского собора, вызвонил Цветика, сказал, чтобы она бросала к дьяволу свои пары и что у меня есть для нее сюрприз; когда она, вся искрящаяся, выскочила на улицу, я обнял ее и сказал, что она самая красивая, красивее, чем окружающая нас осень, а она ответила, что я жалкий льстец и потребовала обещанного сюрприза, а я ответил, что слышать такое - это просто ужасно, и что лучший на свете сюрприз – моя бесконечная любовь, Цветик надулась, я еще поерничал, потом подарил ей приобретенное в магазине серебряное колечко, вызвавшее бурю восторгов, мы выпили по пиву, замерзли, заскочили в бар, где наклюкались вином, потом добрались до метро, приехали в район зинкиного дома, забрались в магазин, накупили непонятной снеди, еще вина и шампанского, одну бутылку коего открыли прямо у подъезда, потом наконец, полупьяные, ввалились в квартиру, гогоча как безумные, перепугали Зинку, ей я подарил серебряную цепочку, Зинка, нежно меня поцеловав, сказала, что я умница, и мы уселись праздновать дальше.
Это была самая бесшабашная и веселая наша пирушка. Я еще дважды, сначала с одной матроной, потом с другой, выбегал в магазин, в итоге мы досиделись до утра, а когда на следующий день собирали бутылки, то даже видавшая виды Зинка причмокивала в удивлении. Я напился до того, что уже просто не мог говорить, хоти при этом довольно ясно все помнил; Цветик, наоборот, трещала без устали всякую ахинею и все говорила, что я туп как “тупкакамон”. “Тут… тут…”, - икая, выдавливал из себя я. “Сидишь тут и туп!” - верещала Цветик. Зинка, то ли ничего уже не соображающая, то ли не слушающая, блаженно улыбалась, подпирая рукой щеку. “Тута… Тутанхамон”, - наконец выговаривал я, но Цветик уже что-то плела о необходимости полного раскрепощения эстетического сознания для создания новой платформы женского искусства. “Фиг вам, - злился я, - женщины не фига не приспособлены для искусства! Ваше с-с-сознание работает (я икал), работает в другой плоскости!”. Цветик кричала, что мое сознание вообще не работает, и что я жалкий догматик и демагог, и представитель архаичных, пещерных взглядов. Мы вроде еще о чем-то спорили, Зинка вроде потом тоже что-то рассказывала, но это было уже смутно, в общем, потом я уже ничего не помню.
И шли дни нашей жизни. Просыпаясь по утрам, и чувствуя стандартную утреннею эрекцию (если, конечно, после ночных безумств, я вообще мог что-то чувствовать в области своих мужских достоинств), я блаженно выбирал, заняться ли мне разомлевшей, теплой ото сна Зинкой или прокрасться в ванную, где щебетала песенки собирающаяся на занятия Цветик. Побеждала обычно молодость, и вскоре немощные отговорки Цветика, что она опаздывает или уже накрасилась сменялись звуками иного рода. Зинка, которая обычно просыпалась чуть позже, скептически усмехалась по поводу моего выбора и говорила, что я просто лопух, ничего не смыслящий в сфере наслаждений. И как правило тут же, не откладывая в долгий ящик, начинала на практике доказывать правоту своих слов. Получалось у нее убедительно.
Днем Зинка обычно уходила, а я, нарушая даже отшлифованную годами систему посещения универа, плелся на кухню. Мир наш катится в тартарары, и доказательством сему служило не только наше фривольное совместное бытие, но и потрясающая беспомощность моих сожительниц относительно готовки. Не знаю отчего, но практически все встречавшиеся мне по жизни особи прекрасного пола испытывали патологическую неприязнь, страх или попросту презрение по отношению к вопросам поварского дела. Так что за жратву в нашем семействе отвечал я. Мои барышни хоть и махали руками, бодро высказываясь в пользу фастфуда и полуфабрикатов, но от домашнего борща или гуляша не отказывались и даже, можно сказать, уплетали за обе щеки, при этом с невинным видом расточая сладостные комплименты моей персоне. Помощницы из них тоже были никудышные. Цветик хоть и клялась, что обязательно научится варить всяческие разносолы, но терпения у нее хватало только на половину почиканной морковки, а потом опять начинались речи про удивительно правильное, отвечающее всем современным тенденциям, расположение гендерных ролей в нашем небольшом сообществе. В конце концов я не выдерживал и выпроваживал чертовку из кухни, при том она, упираясь по пути, успевала заявлять, что данное проявление агрессии есть доказательство моего гнилого бессознательного мужского деспотизма. Зинка ерунды не несла, рассказывала истории своего буйного прошлого, браво шинковала капусту, но одновременно умудрялась постоянно пропускать по стопочке. В итоге я присоединялся к ней, и результатом всего этого становился не сваренный суп, а пустая бутылка водки и, естественно, продолжение банкета в постели. Так что я, суммировав полученные отрицательные показатели, отказался от всяческих содействий и воцарился на кухне один.
Ближе к вечеру обычно первой появлялась Цветик. По иронии судьбы, ее, опытную лягушку-путешественницу, положительно убивал путь до центра и обратно. Виноват, возможно, в этом был непривычный ей ритм большого города, но так или иначе она приезжала смутная и осунувшаяся. Приходила ко мне и жаловалась, что устала. Приходилось все оставлять, подхватывать ее на руки, нести в комнату и укладывать на кровать. Цветик укладывалась, как набегавшийся котенок, требовала, чтобы я полежал с ней. Засыпая на ходу, она тем не менее все равно продолжала что-то беспрерывно говорить. Но маска обычной неуклюжей остроты уже соскальзывала, проступала беззащитность и мягкость, и ее слова теперь рассказывали о звездах, которые, обманувшись своим отражением в водах земли, упали вниз и разбились; о наказанных огромными размерами за гордыню великанов, которые, страдая от любви, не могли найти своих миниатюрных подруг; о фантастических существах с настолько прозрачными телами, что были отчетливо видны их души, отчего им незнакомы были ложь и скрытность, и об истории их падения, когда они, постигнув убийство, научились замазывать свои тела жидкостью, добываемой из крови мертвых.
- Ты знаешь, кто мы? – шептала она.
- Мы люди. Самые обычные люди, - отвечал я, укутывая ее пледом и прижимая к себе.
- Нет, мы птицы. Мы птицы с огромными крыльями, мы летим над океаном, бескрайним океаном жизни, изредка перекликаясь друг с другом. Мы летим, поднимаемся вверх, опускаемся вниз и все ищем остров, кусочек земли, на который могли бы приземлиться. Показывается такой остров, и мы садимся, мы обессилены, нам кажется, что мы никогда не улетим отсюда, но постепенно нас все больше и больше захватывает беспокойство, когда мы видим уходящее от нас солнце, мы не выдерживаем и взлетаем опять, потому что в полете забываем о печали и опять надеемся найти где-то там неизвестную счастливую землю…
- Тебе надо было на мой факультет поступать, - улыбаюсь я. – Спи, философиня…
Полумрак зыбок, обманчив, я тону в аромате светкиных волос, прижимаюсь к ней еще сильнее и, убаюканный ее болтовней, уже не понимаю, сплю или нет; время будто становиться осязаемым и воплощается в биение ее сердца под моей ладонью, Цветик все еще говорит или мне грезится, и я не слышу, а по непонятному капризу синестезии осязаю ее слова, вижу их объемные контуры, тени, брожу в маленьком музее человеческой души, где каждый экспонат неудержимо стремится к бесконечному совершенству. Иногда я оборачиваюсь и смотрю на комнату, убеждаясь, что она мне точно снится, а реальность осталась там, и к ней - теплой, доверчивой, – еще ощутима мерцающая дорога.
В реальности же, которую по ошибке считают объективной, проходило часа полтора, и Цветик, отлежавшись, потихоньку оживала. Она начинала зевать, вертеться, щекотаться, ласкаться, мы занимались любовью, возвращались к бренному бытию, потом она пропадала в инете, я заканчивал с ужином или попивал пиво, любуясь ее фигуркой, затем нарисовывалась улыбающаяся, обычно под шафе, Зинка, естественно, с бутылкой, Цветик кричала, что “мамка пришла, молочка принесла”, мы садились лопать и пьянствовать, потом я, сидя в полюбившемся кресле, пытался, ни с того ни с сего, растолковать Зинке разницу между античной и новоевропейской рациональностью, причем, в силу наших одурманенных мозгов получалось абракадабра: я запутывался в собственных рассуждениях и погружался в раздумья, а Зинка довольно кивала головой и говорила, что все поняла. Цветик тем временем бомбардировала нас новостями про похождения своих товарищей, беспрерывно ей что-то писавших в сети, сгущался вечер, где-то воевали и умирали люди, где-то решались судьбы мира, где-то говорились великие речи про всеобщее благоденствие и милосердие – но это не имело значения.
Все было хорошо, и сейчас я не знаю, почему решил тогда уехать, пусть и на время. Возможно, я думал, что рано или поздно, по закону большой серости, мы все равно будем вынуждены пойти каждый своей дорогой и хотел как-то оттянуть этот момент. Возможно, мне просто надо было меньше думать.
Зинка меня не поняла, а скорее, не захотела понять. Мы, пожалуй впервые, поругались, но я настоял на своем, хотя и понимал, что фальшивлю, несмотря на все доводы о подвернувшейся халтуре, светкиной учебе и мужской принципиальности. Конечно, мне не хотелось уезжать. И стоя тогда, промозглым вечером, возле зинкиного дома, окруженный огромным равнодушным городом, я чертовски захотел плюнуть на все и вернуться; мне показалось, что я делаю, в который раз, бессмыслицу, глупость. Но я все-таки поехал. Увы, но условности надо не просто нарушать. Их надо нарушать в нужные моменты.
Зинку подвели старые связи. Где-то через неделю после нашего расхождения ей позвонил бывший знакомый из Москвы, сказал, что приезжает на пару дней по делам в Питер, ну и выразил желание встретиться. Зинка прикинула, что от такой встречи вполне может поиметь сумму, равную моей ожидаемой выручке и не нашла причин не соглашаться. Знакомый приперся не один, а с двумя какими-то хмырями. Сидели, выпивали и, как рассказывала потом Зинка, все шло нормально, переспала бы она с ними, а может и отправила в какие-нибудь другие точки, поскольку особых эмоций у компаньонов знакомого не вызывала, но тут, как снег на голову, свалилась Цветик, вся в растрепанных чувствах по поводу того, что какая-то ее подруга, почувствовав зов природы, обзавелась мальчиком. Дверь, как назло, отправился открывать знакомый, ну и, естественно, втащил Цветика в квартиру. Я позже ясно, до боли в глазах, представлял себе, как Цветик себя повела. Как расселась в своей юбчонке на табуретке, как хлебнула рюмку водки, как стала плести свои речи про женское равноправие, щебетать и кокетничать, не соображая, куда она попала.
Знакомый, слегка придушив Зинке горло, остался с ней на кухне, а те двое, захватив недопитую бутылку виски, уволокли Цветика в комнату. Зинка, глотая в истерике слова, позвонила мне в 4 утра. Я смог добраться до нее к половине восьмого. Цветик с застывшим взглядом сидела в углу, закрывшись одеялом, мокрым от водки, которую стоящая перед ней на четвереньках Зинка, рыдая, пыталась влить ей в рот. Я полчаса приводил саму Зинку в чувство, хлеща ее по щекам, пока она не прочухалась и не бросилась к телефону, бормоча, что просто так это не оставит, скажет все какому-то Феде, что кому-то не поздоровиться, я орал, почему она не позвонила врачам, Зинка в ответ послала меня подальше, сказав, что в больнице Цветику все равно ничем не помогут - ей лучше знать - и кому-то звонила, что-то выспрашивала, что-то визжала, потом, судорожно написав что-то на бумажке, послала меня с ней в аптеку. Вернувшись, я обнаружил в квартире худющую женщину с абсолютно равнодушным взглядом и медленными, расчетливыми движениями. Эта женщина взяла у меня пакет, достала шприц, наполнила его какой-то жидкостью, сказала, чтобы мы держали Цветика, которая шарахалась от любого прикосновения, и вколола ей эту дрянь. Цветик под действием успокоительного буквально через минуту обмякла, и я перенес ее на кровать. Потом меня выставили из комнаты, я прошел на кухню, машинально выпил полстакана водки и тут же, от мысли, что ее могли пить те трое, блеванул прямо на пол. Пока я вытирал тряпками лужу, из комнаты вышла женщина с Зинкой, что-то сказала ей в коридоре и ушла. Щелкнула входная дверь.
Цветика мы продержали на снотворном два дня. Потом она очнулась – тихая, спокойная – но меня в последующие немногие дни не покидало ощущение, что она по-прежнему спит, что, уйдя в мир своих фантазий и видений, она так и не смогла из него выбраться. Зинка все-таки сходила с ней к врачу, что-то наврала об их родственной связи, врач прописал покой, уход, посоветовал уехать куда-нибудь, сменить обстановку.
Прошла неделя, все как-то приходило в норму, только Цветик молчала, смотрела вдаль, держалась отстраненно, и мне не нравились появившиеся у нее судорожные, резкие движения, которые, судя по всему, она не могла контролировать. Потом она сказала, что нормально себя чувствует и что ей надо ходить на занятия. На возражения Зинки она ответила, что все равно уйдет.
В университете, прямо на лекции, у нее случился припадок, который повторился еще дважды в течение пяти дней, когда она уже была в больнице, откуда ее определили в психиатрическую. Последний раз я видел Цветика, спеленатую в халат, с ужасно перекосившийся половиной лица, безучастно смотрящую в пол. Ее увел долговязый, похабного вида санитар.
Мы с Зинкой иногда по инерции созваниваемся, встречаемся. Конечно, больше не спим друг с другом - после случившегося секс вошел в разряд табу. Обычно обмениваемся парочкой пустых новостей, и я открываю бутылку.
Зинка пьет как безумная, я за ней просто не успеваю. За прошедшие несколько месяцев она, по-моему, ни дня не была трезвая и сильно сдала. Теперь видно, что это просто уставшая, одинокая, забитая жизнью женщина.
Она быстро впадает в пьяную одурь. Я встаю и по привычке подхожу к окну. Вечер, сырость, тусклость фонарей. Не верится, что уже весна. Я прижимаюсь горящим лбом к холодному стеклу и думаю, как легко, на самом деле, эта темнота и хаос могут разрушать те крепости, что мы считали неприступными, и проникать склизким ядом внутрь нас самих. И мы больше не прозрачны. На подоконнике валяются куклы с пуговичными глазами, с потолка все свисают гирлянды - Зинка никак не решается их убрать и живет тускнеющим прошлым. Алкоголь и воспоминания сгущают вокруг меня туман, накидывают сеть бреда, мне слышится, что из комнаты доноситься смех Цветика, ее голос, я вздрагиваю, трясу головой – нет, это шум воды в трубах.
Зинка позади меня что-то несвязно бормочет и всхлипывает, водя пальцем по столу, я смотрю на нее и машинально думаю, что надо как-то почаще ее тормошить, а не то наложит на себя руки или опять сядет на наркоту; думаю, что надо сходить еще за бутылкой, иначе не усну; и вспоминаю слова Цветика, что мы птицы, летящие над океаном жизни и ищущие обманчивое пристанище земли лишь для того, чтобы скоро опять начать путь в неизвестность.